мама, в киоске неподалеку никогда нет красного мальборо.
я каждый раз спрашиваю, и каждый раз его нет.
продавщица, милая женщина твоих лет, смеется. она говорит, что я специально издеваюсь над ней, специально подтруниваю с этим мальборо, но как мне объяснить ей, что это и называется надеждой, мам?
она предлагает купить мне другие сигареты, предлагает пойти на компромисс, но я сын своего отца, и поэтому знаю - в уступках кроется сам дьявол.
мам,
наш с тобой отец говорит, что сегодня - хороший день, чтобы прихлопнуть парочку укропов. он говорит это так часто, что укропов уже никаких и не осталось бы, будь его воля божией.
я знаю,
ненависть поедом ест его нутро, я вижу это в лице цвета крови, вижу в потной до скользкости коже на руках.
я знаю,
я всегда держу в уме, что ему надо уступать, как уступают тем, с кем не хотят лишний раз связываться,
как уступают тем, от кого одни проблемы.
мам, наш отец - кремень, а я его маленькое яблоко гренни смит без единого червя.
ты помнишь, как часто он говорил тебе, что ты не из наших, что ты не н а ш е н с к о й породы?
мам, в этих воспоминаниях всегда пахнет водкой, желчью и жирной имперской едой.
ты никогда не отвечала,
потому что,
никогда толком не знаешь что ответить на такое,
ты просила перестать так говорить, просила чаще закусывать,
мам,
я - сын своего отца, и поэтому знаю, что в жирной, масляной еде нет никакого кислорода, а только одно ожесточение и ментальная неустроенность.
ты помнишь, что сказала, когда я впервые пришел домой в форме?
ты сказала, что в ней много злости,
что кокарда пугает тебя какой-то безумной симметрией, что во всем этом ты ощущаешь подвох,
ты сказала, что форма это иллюзия порядка,
я не знаю, что чувствовал тогда, знаю только, что это был четверг, н а ш с тобой четверг, и мы собирались поесть блинов в теремке, как делали это много четвергов подряд,
но мы не пошли,
как не пошли ни в следующий и ни в какой больше, потому что в первую очередь я - сын своего отца, и в тот четверг это проявилось,
как проявляется фотография
дрожащей рукой у полароида.
мам,
отец это отец, а не п а п а,
ведь однажды у пятилетнего ребенка заболевает живот,
он мучается в своей кроватке, шепчет в стенку, чтобы внутри него все прошло, шепчет, чтобы боль утихла,
он просит папу помочь ему, и тот нежно гладит живот по часовой стрелке,
папа знает, что нежность - удел слабых, но все равно гладит, потому что он - п а п а.
сегодня и никогда больше. нежности не хватит на другие дни, буквы п и а кончаются, они растворяются с каждым новым кругом по часовой стрелке.
ребенок просит п а п у не уходить, просит не покидать его, просит погладить еще больной живот, но папы больше нет,
о т е ц,
будто громко произнесенным словам под силу вернуть п а п у, сквозь зубы, отец тихо говорит, что его ребенок - нюня, что мужчины так себя не ведут, говорит, чтобы тот шел в угол и переставал уже хрюкать.
мам, не хочу говорить, что я виноват,
потому что,
пятилетний ребенок еще не солдат,
но папы больше нет, и я знаю, что как-то причастен к этому,
ты помнишь, как однажды – мне было 13 лет – ты надела свой праздничный вельветовый пиджак и позвала меня в магазин «уют»?
я играл в футбол во дворе и увидел тебя недалеко от ворот - ты приветственно махала рукой, прося подойти.
ты спросила не хочу ли я прогуляться с тобой, спросила это так, будто мы на равных, будто мы с тобой друзья.
ты помнишь, что я отказал тебе? сказал, что не хочу ни в какой «уют».
через полчаса я уже искал тебя по всему городу, спрашивая у прохожих где находится этот магазин,
спрашивая,
как найти уют,
мам, я сын своего отца, и поэтому знаю как никто другой, что дружба делает людей слабыми и сомневающимися.
мы с тобой не часто говорим – связи здесь практически нет – но я знаю, я всегда держу в уме, что в молчании – принятие.
почему-то так получается, что произнесенные слова, какими бы они ни были, будто разъединяют нас, будто множат километры между нами,
но, мам,
мне больно думать о том, что ты прожила чужую жизнь,
кажется, что твоя –вот она – незаметно оставленная, пылится где-то на антресоли вместе с закрутками и моими советскими лыжами, уже не надеясь быть найденной.
я знаю, в твоем молчании – принятие,
но от него в моем горле ком,
какой бывает после тяжелого фильма, где страдание вшито в текстуру, в сам код повествования.
мам, отец всегда был прав – ты не нашенской породы,
я знаю, что, уехав из дома в эти проклятые земли, потерял тебя,
потерял себя,
знаю,
что мы никогда уже не станем ближе друг другу, чем в тот момент, когда я увидел тебя у ворот на футбольном поле,
мам, клянусь,
никто не знал, где находится уют,
и, кажется, не знает до сих пор
