– Как называют птенцов чаек?
– Птенцов? Птенцы.
– Может быть у них есть детское имя, может быть – чайченята?
– Нет, верно – кавыш или чабар.
Ветра нет, волн нет. Вода в озере гладкая; уверенно, без ряби отражает только-только синеющее небо и молчаливый остров. Сегодня от озера спокойно, дышится так легко и я разрешаю себе какое-то время не волноваться: ни о закрытой двери, ни об остывшей печке, ни о камнях, ни о папе.
Чаячий остров лежит в воде большим каменным боком, с моего места виден вход на него: длинное тире воды между камышей, просвет между деревьями на склоне. Я давно смотрю на скальный приступок – каменную ступеньку – и думаю, что туда легко подтянуться на руках из воды.
Дверь закрыта, солнце поднялось над гладкой водой и в одеяльном коконе становится жарко. Я встаю, складываю одеяло на бревно и замечаю брошенную мамину ветровку. Ткань красивого фисташкового цвета, и так идет маме, на груди – кармашки с кнопками, рукава всегда подвернуты на три четверти, вот как же она ее забыла, надеюсь, она не замерзла, пока шла по полуострову, переходила мост, спешила на автобус. Она очень спешила, она шла, не оглядываясь.
Укладываю ветровку на одеяло и иду к мосткам. Ветра нет и волн нет.
В бане висит мой купальник и я переодеваюсь и выхожу на доски причала и сажусь на мамино место. Стараюсь не думать о выдре под мостками, окунаю ноги в воду, покрываюсь мурашками, жду, когда станет привычнее. Потом опускаюсь ниже и ниже, уже не жду, тут нужно быстро, еще глубже в воду, держусь на руках и нащупываю подводные камни, все скользкие от ила. Встаю, мне по пояс, разворачиваюсь и оскальзнувшись на иловом каменном боке почти падаю, почти ныряю, бросаю тело вперед, хватаюсь за свой валун.
Залезаю с ногами, сижу, обхватив колени, смотрю, нет ли на стопах пиявок и радостно выдыхаю – зря боялась. Валун успел немного нагреться, ветра – нет, волн – нет, и мне хорошо.
Я думаю. Что меня не остановила ни ветровка, ни папин окрик и хлопок дверью, ни выдра под досками, ни ил, ни пиявки. Что солнце так ласково, а озеро и воздух в утреннем сонном покое. Что чайки пока не кричали и не взлетали, наверное, спят после бури. Что я выросла и уже достаю до дна пальцами. Что лодка вышла из шторма, и озеро стало спокойным, а скала – остается скалой. Что и в маме и в папе шторм остался, а что осталось во мне я не знаю.
Я встаю в полный рост и прыгаю с камня в воду. Отталкиваюсь ногами от темного дна и плыву в глубину. Мне становится так невыносимо тревожно, но не от озера, а от того, что осталось за спиной. Я гребу руками изо всех сил, отталкиваюсь от воды ногами как лягушка и понимаю, что тело уходит под воду с каждым новым толчком. Думать невозможно, я нащупываю стопой дно, выталкиваю себя наверх и снова плыву вперед.
Остров чуточку ближе.
Тело уходит глубже в воду, я нащупываю дно большими пальцем ноги, выталкиваю себя наверх и снова плыву.
Остров чуточку ближе.
Тело уходит глубже в воду, я нащупываю носочками дно, выталкиваю себя наверх, плыву.
Остров чуточку ближе.
Над головой сомкнулась вода, я встаю ногами на дно и изо всех сил выталкиваю себя наверх.
Мама несколько раз объясняла: если устала плыть, перевернись на спину, полежи на воде, отдохни. Я не понимала, что значит лежать на воде, но сейчас нужно попробовать. Телу действительно легче поднимать себя на поверхность, я смотрю на наш участок, оказалось, он так далеко. Времянка косится к слону, как будто бы очень устала или немного пьяна, камыш почти полностью проглотил жерди забора, по склону вверх змеится тропинка. Я опускаю затылок в воду, она проглатывает уши, виски, я лежу почти вровень с поверхностью озера, тело понимает, что объясняла мама. В голове гул глубины, перед глазами такое яркое небо, что я щурю глаза и в узкой синей полоске вижу чайку.
Я переворачиваюсь на живот и снова плыву. Остров качается на кончиках пальцев.
Я доплываю уже по-собачьи, как когда была маленькой. Руками хватаюсь за каменную ступеньку. Подтягиваю себя из воды, сажусь обхватив колени руками, смотрю на тот берег, проделанный путь, на озеро, ставшее другим. Онега повернута к острову новой гранью, и больше не кажется мне знакомой. По воде проходит рябь и блики утекают в середину и дальше, не встречая островных препятствий.
Я встаю, разглядываю склон и начинаю карабкаться. С того берега было не видно, вблизи же здесь много скальных бугров, торчащих корней, плотные, словно вросшие в камни пучки травы. Я хватаюсь за них и поднимаюсь на остров, это оказывается так просто, будто я сто раз уже здесь поднималась.
Я стою на кромке неглубокого овального поля, оказалось тут почти нет деревьев: как будто кто-то положил сверху на остров огромное яйцо, и его поглотила земля, камни, трава. Я вдруг понимаю, где живет миллион чаек. И прежде чем понять что-то еще, смотрю, как все они с криком поднимаются передо мной.
Вчера я видела шторм, я думала, он ушел, но шторм скрылся тут, он живет на острове, шторм – это миллион взлетающих чаек.
Прежде чем то ли сесть, то ли упасть на землю я успеваю заметить в пяти шагах от себя кладку. Папа говорит, что птицы могут быть опасны, когда высиживают птенцов. Наверное, папа говорит это тогда, когда я перестаю его слушать.
Я сижу на коленях, и скручиваюсь к земле, почти утыкаюсь лбом в камень и закрываю руками голову. Вокруг кричит страх. Вокруг кричат чайки. Они летают и летают и кричат и кричат как шторм как ветер кричат как бушует вода и как сыпятся камни. Я чувствую твердое вжик по лопатке, я чувствую как над головой и руками хлопают крылья, мне кажется, кожа горит там, где ее касаются перья.
Я лежу на земле, упираюсь лбом в камень и плачу. Я больше не могу. Папа говорит: птицы видят на один цвет больше человека. Папа говорит: некоторым видам доступен фиолетовый цвет. Интересно, видят ли чайки фиолетовые пятна на обратной стороне моих век. Я зажмуриваюсь еще сильнее, и вспышки цвета становятся ярче – в такт чаячьему крику.
Крик меняется.
Я поднимаю голову, надо мной больше не кружат ветер и крылья. В пяти шагах от себя, рядом с кладкой, я успеваю заметить сквозь белые крылья ромбовидный узор на змеиной коже. Я не успеваю вспомнить, умеют ли змеи плавать, я бегу, я качусь вниз по склону и скатываюсь прямо в воду.
Остановиться теперь невозможно. Я переодеваюсь в бане, иду к дому, не замечая ни камней под ногами, ни вопросительный взгляд папы, прохожу в свой предбанник. Достаю из-под топчана рюкзак и собираю вещи. Выхожу на крыльцо. Папа говорит: ты где так ободрала ноги. Я беру с одеяла мамину ветровку и натягиваю на себя, вытаскиваю из-под воротника мокрые волосы. Я говорю: папа, я так больше не могу, я уезжаю к маме.
Папа смотрит на меня чуть поверх очков, чуть исподлобья. Трогает бороду, как будто гладит себя по щеке. Папа говорит: куда ты собралась в одиночку. Я смотрю на его лоб, линию роста волос, я боюсь смотреть по-настоящему. Папа молчит. Я разворачиваюсь и ухожу по тропинке. Иду мимо яблонь, зажмуриваю глаза до фиолетовых вспышек, иду дальше и дальше, мимо домов, сквозь перелесок, мимо старых фундаментов, снова – леса, снова – скалы, иду по мосту и поселку. За спиной остаются остров, наш берег, Онега, участок и папа, фундамент и склон, крики чаек.
