Мы вышли еще по темноте. Желтые фонари плывут далеко в густом тумане. У меня слипаются глаза, но внутри бьется красный мяч: папа! взял! меня! на охоту! Пытаюсь догнать его большие шаги, перепрыгиваю подернутые тонким льдом лужи, почти бегу. С меня слетает сапог. Широкая спина отца останавливается. Он тяжело поворачивается: ну, чего встала? Наспех натягиваю сапог и бегу за ним, топчу ледяные пузыри. Разлетаются грязные брызги. В овчиной дубленке жарко, она тесная, как деревянный ящик. Ушанка сползает на глаза, челка лезет в нос, я чихаю. Сверху доносится: долго тебя ждать? Протяжно скрипит железная дверь гаража.
— Волга – лучшая машина, идет мягко, как каравелла. – Слова отца облачком пара вылетают изо рта и оседают на лобовом. Я достаю тряпку из бардачка и протираю стекло, чтобы он мог лучше видеть. Туман понемногу рассеивается, небо выцветает, как засвеченная пленка. Сегодня я на штурманском переднем сиденье. Листаю атлас цветных дорог, ищу среди них нужный пунктир.
— Станем с краю кукурузного поля. Потом пойдем на ветер. Он будет ближе к балке, скорее всего, у него там жировка была. Держи ружье близко, если поднимется на тебя – сразу стреляй. Поняла?
Я ничего не поняла, но киваю. Я уже стреляла, но не боевыми. Красные и зеленые сигнальные на Новый год, свистящие трассирующие, легкие пульки воздушки, тугая утиная дробь по банкам. Оглушительный запах пороха. Никогда по живому.
— Если увидишь зайца, как танк на него не надо идти, надо сбоку по кругу, вот так обходить – он чертит рукой в воздухе размашистый полукруг. – И смотри внимательно, он у тебя прям под ногой может быть.
Шумно втягивает носом воздух.
– Мокро сегодня.
Больше он ничего не говорит. Мы молча тянемся вдоль низкой лесополосы, состоящей преимущественно из колючей гледичии, набираем на сапоги тяжелые комья жирного чернозема. Ружье больно стучит по бедру. Там, наверное, синяк уже, рядом с теми, за контрольную по математике. Портянка в сапоге сбилась и что-то колет пятку. Останавливаюсь, чтобы вытряхнуть это. Хватаюсь за дерево – ай! – колючка прямо в ладонь. Вечно у меня так.
Темной горой приближается отец. Молча достает нож, берет мой сапог и срезает с него землю. Срез гладкий, лоснящийся. Нож остро блестит. Поправляю портянку (все равно комком, но уже получше), сую ногу в сапог и отдаю ему второй. Он вытирает нож о жухлую траву и о край черно-белого свитера. Показывает на свежесодранную кору. – Это вот русачок недавно пробегал. Если будет подранок, ни за что не бери его за уши, у них очень сильные ноги, располосует. Видела у дядьки на животе длинные шрамы? Это вот он с кишками в руках в больницу тогда едва доехал, а все потому что похвастаться хотел. Сфоткай меня, говорит, килограмм на 7 потянет. А заяц, видно, жить очень хотел. Так дядьку чуть с собой и не забрал.
Я вспоминаю все пушистые хвостики и все шоколадки, что мне приносили «от зайчика». Меня передергивает. Ноги замерзли, и спина вся отсырела. Через десять шагов на сапогах опять по килограмму земли, но теперь уже с торчащими иголками соломы. Нужно стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы – всплывают в голове недавно зазубренные слова. Будь я сыном, любил бы он меня тогда?
Отец внезапно замирает, и я, задумавшись, чуть не налетаю на него. Он сгребает меня за ворот могучей рукой и ставит перед собой.
— А теперь смотри внимательно. Видишь?
Мне страшно соврать, что я не вижу. Просто киваю.
— Вот же след, смотри. – Он тыкает пальцем куда-то рядом с моей ногой. Я складываюсь пополам, патронташ больно впивается в живот. Замечаю влажный отпечаток лапки, и рядом еще один.
У отца блестят глаза. Его лицо становится мягче, немного расплывается, как теплый воск. Он оживает, загорается, но движения становятся более скупыми и точными. Теперь он не идет, а плывет по черному морю чернозема к маленькой складке под линией проводов. Делает подзывающий жест пальцами, тут же показывает чуть в сторону. Надо обойти по дуге, значит. В животе становится жарко. Я сглатываю вязкую слюну. Хочется сплюнуть сквозь щель между зубами. В голове гудит электричество.
Внезапно я вижу зайца. Он встает столбиком из земли, в стороне от меня и отца, как будто на вершине треугольника, и смотрит прямо на меня. Отец тоже смотрит на меня. Маленькую, совсем короткую секунду я смотрю на него и поднимаю ружье.
Выстрел. И еще один, но отдача от первого уводит дуло чуть в сторону.
В ушах вата, в носу щипет.
Отец приближается ко мне. Я не могу понять по его шагам, добрый он или злой, попала я или нет. Что-то в глазах мешает смотреть.
— Ай, маладца! Ай, моя девочка! Ну, все, теперь ты точно дочь охотника. – Он улыбается мелкими зубчатыми зубами. Я все еще не понимаю, это сарказм или он действительно рад. Замечаю у него в руках коричнево-серый ушастый комок, как шапка. Отец развязывает мешок у меня на спине и кладет в него скомканного зайца. Я смотрю в поле. Все вокруг ненадолго перестает существовать, есть только я и эта блеклая пустота: белое невидное солнце, черная земля. То ли дым, то ли пар, то ли небо сошло на землю, и теперь нет между ними границы.
Легкий подзатыльник сбивает ушанку на глаза. Это значит – пойдем, хорош торчать столбом. Главное дело сегодня уже сделано.
***
В гараже он берет распялку (нет, не плечики и не вешалку, а такую струганную с двух сторон палочку), берет мой мешок, медленно развязывает, и, как фокусник, за уши достает из него зайца. Мех на животе обкровавился. Ножом он делает в лапах два коротких надреза, наживляет их на распялку и подвешивает зайца на железный крюк, свисающий с балки.
— Теперь смотри внимательно, один раз показываю. Вот так и вот так подрезаешь – он вкладывает в мои ледяные пальцы маленький нож, потом берет мой кулачок в свою горячую шершавую руку и короткими быстрыми движениями режет, режет, режет. Заяц под кожей белый, какой-то мягкий, как лимон без цедры.
— Так, а теперь загони пальцы сюда, уцепись и одним длинным движением дергай, как будто водолазку стягиваешь. Шкурку не повреди, бестолочь! ее в охотсоюз сдадим, драную не возьмут.
Я послушно тяну и стягиваю всю кожу целиком. На голове, где близко к глазам, он подрезает сам. В животе все завязано узлом. Я не ела с утра, а уже опять темно. От лампочки под потолком расходятся острые лучи, как ореол.
Отец распарывает зайцу живот и сизые кишки падают в подставленное ржавое ведро. Воняет лежалым сеном и страхом. Во рту вкус желчи и металла, как будто я облизывала нож.
***
Утром мой заяц лежит в синем тазу. Я прихожу поменять ему воду. От воды на стене солнечные зайчики. У него на ребрах фиолетовые кровоподтеки, как у меня. Я глажу его по скользкому боку. Он будто дергается от прикосновений.
— Шшш – говорю я ему. – Шшш. Тихо. Всё, всё уже кончилось.
Маленькая дробь скользит между пальцев и падает на дно.
