Папа не пришел ни в половине шестого, ни в шесть. Сначала забрали Кристину, потом Алену, и даже Костика, которого обычно забирали одним из последних. Учительница раздраженно спросила, знаю ли я почему отец еще не приехал и куда ему можно позвонить. Я ответила, что он сегодня выходной, а звонить некуда — в нашей комнате телефона нет.
– Ты сиди здесь и играй, хорошо? Никуда не уходи, я предупрежу директрису. – И положив руку мне на плечо, добавила. – Мне нужно убегать, у меня вторая работа.
В непривычной тишине площадки я рисовала палкой на земле. Солнце спряталось в тучах, и все вокруг стало тусклым, будто кто-то в сумерках выключил в комнате свет. На фоне майской зелени деревья за детским садом торчали растопыренными пальцами, между которых тревожно кричала ворона.
Тетя Тамара, директриса, закрыла дверь, дважды дернула за ручку, и помахала мне:
– Пошли, дурында чумазая. Подождешь у меня, пока тебя не заберут. Будем бабушке звонить.
В квартире пахло котлетами, сладкими духами и ношеной обувью. Мы с бабушкой часто бывали здесь в гостях, хотя бабушка тетю Тамару не любила и часто повторяла, что из всей нашей породы одна Тамара полудурок и вот уж дал бог сестричку. Я как обычно забралась в кресло в большой комнате и стала собирать затертый пазл, который всегда лежал на столе, чтобы занять детей, пока взрослые отмечают праздники. Каждый из нас — семи внуков трех сестер — собрал этот пазл не меньше двадцати раз, поэтому мы стали делать это на скорость.
– Ну пусть Гена приедет и ее заберет. – Тетя Тамара чистила на кухне картошку, разговаривая по громкой связи. – Как я ее тут развлекать буду? У меня дел невпроворот: белье нестираное, посуды вон гора.
– Она у нас нелюдимая, поэтому прекрасно умеет занять себя сама. – Было слышно, что бабушка жует, и я представила, как она стоит, зажав телефон между ухом и плечом, и ест булку, размоченную в сладком молоке. – Они должны сами разобраться. Пусть учатся самостоятельности, они уже родители, а мы им все жопу подтирать должны.
– Правильно, Галя. Моя Ленка тоже чуть что, мелкого на меня сбрасывает, мама посиди. А сама по танцам, да по хуям скачет.
– Ну наша Таня замужем. А толку-то с таким аферистом.
– Так а ты знаешь, что у них случилось?
Приехал все-таки дедушка. Я успела собрать пазл четыре раза и была на середине второго динозавра, когда он сказал собираться. Было жалко бросать недоделав, но я не решилась попросить подождать.
– На вот, бабушка гостинчик передала. Ложку в бардачке поищи. Кушай только аккуратно, я салон вчера помыл.
Я достала из протянутого пакета стеклянную банку с остывшими щами и жевала, рассматривая знакомые улицы. Мы медленно ехали по разбитой дороге, и я могла считать дома до моего любимого — с большим палисадником, в котором стояли тюльпаны с еще зелеными бутонами, неуверенно трясущимися на ветру, и табличкой «дом образцового содержания». Каждый год на день рождения бабушка дарила мне букет тюльпанов из нашего огорода: если мне исполнялось нечетное количество лет, я получала ровно столько же тюльпанов, если четное - на один больше. Мне хотелось сжать в руке цветок, услышать как ломаются и хрустят в ладони листья. Через неделю был мой день рождения.
В нашем подъезде пахло кошками и сигаретами. Я потянулась погладить рыжую Машку, которую не видела несколько недель.
– Куда? Не трогай! Лишай еще не лечили.
Я действительно часто болела из-за врожденного сифилиса: бабушка любила рассказывать историю, что младенцем я совсем не плакала, молча лежала в кроватке, и она боялась, что я умственно отсталая. В интернете в городской библиотеке я прочитала, что страдаю французской болезнью, которая губит гениев наравне с алкоголем и безумием. Дед довел меня до квартиры, нажал на звонок и стал спускаться, не дождавшись, пока дверь откроют. В прихожей, вешая в шкаф мою куртку, мама попросила посидеть в комнате, потому что на
кухне они с папой разговаривают. В коридоре было тихо, только слышно, как капала вода с рукомойника. Папа ссутулился на табуретке, отвернувшись к окну. Хотелось сказать привет пап, но не сердить маму было важнее.
В комнате я натянула шерстяные носки и включила ржавый обогреватель, от которого в комнате появлялся плотный, прогорклый запах бедности. Отодвинув пустые пивные бутылки, я разложила на своем столике журналы, из которых вырезала картинки. В этот день я планировала вырезать фотографии из статьи «Рейкьявик — маленькая столица с большим сердцем». Первой стала фотография разноцветных, напоминающих леденцы
домов, второй — долина гейзеров. Чтобы вырезать горы в тумане, пришлось разделить надвое счастливую семью, купающуюся в горячем источнике на другой стороне страницы. Наклеивать картинки можно было только на полку над столиком, но там уже висели цветы и небоскребы из статей «Вдохновляющее искусство икебаны» и «Нью-Йорк — город мечты». Когда мама была не в настроении, она срывала эти картинки и кричала, чтобы я
шла отмывать следы скотча, потому что в комнате и так все засрано и я вся в отца, потому что мне плевать на ее старания. Я обвела глазами бледно-желтые стены, шкаф с расшатанной дверкой, по ночам мигавший красным глазом Горизонт и узкую кровать с выцветшим покрывалом. На нем сидела с поникшей головой лопоухая собака, которую папа подарил, когда вернулся в первый раз. Все в этой комнате было прямолинейно и функционально, у всего было только ему присущее предназначение. Не было ни семейных фотографий, ни сверкающих хрусталем сервантов, ни девочки с персиками, как в бабушкином доме. Не придумав, куда повесить новые вырезки, я вышла в коридор.
– Саша, от тебя никакой помощи. Я один раз попросила тебя ее забрать. – Что ответил папа, было неслышно. – Тебе не стыдно при ребенке тут, пока я в школе? У нее колготок нештопаных нет, а ты каждый день пачку сигарет покупаешь.
Захотелось забраться поглубже в комнату и слиться со стенами. Если ты невидимый, то можно быть где угодно без всяких последствий. Прошлой зимой я бежала двадцать минут до бабушкиного дома в тапках и даже не заболела: наверное, потому что бабушка уложила меня под два одеяла и поила обжигающим чаем, пока с нёба не стала слезать кожа. Потом пришла мама, и после нашего разговора долго болела щека — сколько можно позорить меня и показывать всем какая ты придурочная — и не было сил плакать. Но она разрешила остаться у бабушки на четыре дня, до конца недели, — это мой ребенок и я решаю, как ее воспитывать, хватит ей потворствовать — и это были лучшие новогодние каникулы.
Делать было нечего. На дворовой площадке ребята играли в футбол, а внизу рыжая Машка намывала гостей. Я открыла окно и позвала ее, слегка постучав по подоконнику, куда она тут же запрыгнула и подставила спину под мою руку. Мне нравилось рассматривать ее набухший и слегка висящий живот с розовыми морщинистыми сосками, черный шрам на белом носу и глаза разных цветов. Взять ее к нам мама не разрешила, потому что нам
самим есть нечего. И все равно иногда я давала ей слизать масло с бутерброда или облизать тарелку. В комнату вошел папа, хлопнула дверь. Пока он доставал чемодан со шкафа и скидывал с вешалок свою одежду, я выпустила Машку и закрыла окно.
– Пап, ты куда?
– Это у матери твоей спросить надо. – Он выдернул провод из розетки и стал закручивать
его вокруг видика. – Вот и посмотрим, как она справится.
Кроме видика, папа забрал гантели, фотоаппарат и салатницу — свадебный подарок других бабушки и дедушки, которых я никогда не видела. По пустующим местам было видно, как много пыли на столе. Вытирать пыль было моей обязанностью, поэтому я смахнула ее сухим носовым платком. Хлопнула входная дверь и снова стало тихо. Я знала, что нужно вымыть руки, после того, как гладила Машку, но не знала, можно ли выйти в коридор. И еще не знала, как смотреть кассеты «Ну, Погоди» и «Трое из Простоквашино» без видика. Начали возвращаться с работы соседи: захлопали двери, зазвучали голоса. Я заглянула на кухню.
– Давай жуй пошустрее, у нас еще много дел. И не смотри на меня так глазищами своими. Все давно к этому шло. – Мама резала сыр для бутербродов, а я рассматривала шрамы от ножа на клеенке. – Если уйду из школы, комнату отберут, мне до приватизации еще два года работать. Поэтому решила, поеду на Ямал на заработки. Там и мужиков много, еще нормально замуж выйду. До конца учебного года доработаю и с сентября на вахту. А ты с
бабкой своей любимой останешься.
В кухне всегда был красивый закат и рукомойник, сделанный папой. Однажды я захотела обидеть его и сказала, что если он продолжит себя плохо вести, бабушка не положит ему в суп мясо. Теперь бумажные журавль и поросенок, которых мы сделали по книжке оригами, пока папа сидел на больничном из-за французской болезни, с укором смотрели на меня с подоконника.
– Пойдем покупать коржи и сгущенку, – сказала мама. – Мне же отварить ее надо заранее, чтобы вкусно получилось. И напомни мне купить свечи.
Прежде чем убрать тарелку, мама крепко обняла меня. Через несколько месяцев я привыкну, что, если мама крепко обнимает и долго не дает отстраниться, значит она молча плачет и не хочет, чтобы я смотрела. Через несколько месяцев я соберу свои вырезки и наклею их на стену в бабушкином доме, потом в интернате, в университетской общаге. Но в тот вечер, скорее всего, я думала о том, что когда наконец распустятся цветы, я попробую сделать икебану.
