Ада что-то забыла. Что-то важное. От ее жизни будто отрезали кусочек, и она чувствовала покалывающую прохладу на месте среза, а рядом — сосущую пустоту. Иногда, бродя по окрестностям южного городка, где они с мужем недавно поселились, Ада пыталась вспомнить, нащупать в темноте себя что-то неизвестное, необходимое.
В другие дни она игнорировала фантомную боль там, где было что-то и перестало быть. Вот новый день, его она может положить на место пропажи. Вот листья дрожат на ветру и солнце светит сквозь них, бьет в лицо, и хочется щуриться.
Ада щурилась, это было похоже на улыбку.
Мало кто знает, сколько весит отсутствие. Сердце у Ады было тяжелое, как камень. Часто ей хотелось достать его из груди и положить на полку в прихожей.
Ада любила утро: оно освобождало ее от ночи. Спалось плохо: тьма опускалась на Аду, как слон, и утром, как слон, вставала, оставляя ее примятой и осоловелой. Своих снов она не помнила, но слышала их присутствие, как мышиную возню где-то во тьме себя, под досками, отделяющими настоящее от забытого.
Ее будил булочник, который выходил со своей тележкой из средневековья на улицу — и время останавливалось, будто стрелка часов застревала в неразличимой впадинке. “Булки! — кричал булочник на чужом языке. — Свежие булки!” Потом — щелк — стрелка выскакивала, грохот тележки затихал вдали — время катилось дальше.
Лежа под одеялом и глядя на тень от лампы на потолке, Ада стягивала свое растекшееся, раскатившееся существо воедино: сомнения и планы, страх, страх, мысли о кофе, и где-то под этим всем — мамина меховая шапка на давно выброшенном трюмо.
Днем Ада работала.
А вечерами накатывала тревога, ощущение отсутствия становилось настойчивым, дребезжащим, из точки в солнечном сплетении разливалось по всей Аде и подкатывало к горлу, душило. Ада открывала окна, впуская в комнаты влажную ночь. Звезды в оконном проеме были большие и близкие, медведица все целилась в надежде зачерпнуть побольше моря, Венера блаженно плыла над цветущими магнолиями, тяжелая, толстая, как ее палеолитические сестры.
Ада сидела на балконе, положив подбородок на руки, повернувшись к мужу то долгой линией спины в вырезе платья, то смятым капюшоном худи. Ей нравилось знать, что он видит ее, нравилось быть зримой, это добавляло ей реальности. Иногда собственная жизнь казалась ей слишком легкой, зыбкой, маленькой, раз — и унесет ветер, как носок с соседской сушилки.
Останется только камень-сердце.
В ту ночь было как-то особенно темно, небо будто опустилось на крыши домов, потекло по стенам, забулькало в водопроводных желобах. Пахло цветами, ветром и картинами Ван Гога, чем-то ярко-желтым, перезрелым.
— Страшно сегодня, — сказала Ада.
— Просто сыро, — отозвался из комнаты муж. — Будет дождь. Может, вина выпьем?
Пока они откупоривали бутылку и нарезали сыр, за окном завыл ветер и белые чайки полетели задом наперед на черном масляном холсте неба. Хлопнула балконная дверь.
— Шторм! — сказал муж и пошел закрывать окна.
Ада осталась на кухне одна, сыр лежал перед ней лунными полукружиями, болезненно бледными, влажными, тугими.
“Метель”, — вздохнула мама и сняла меховую шапку, положила ее на старое трюмо. Снежинки на шапке искрились и превращались в воду, мех слипался и тускнел. Когда-то Аде нравилось гладить эту шапку, как кота, и утыкаться в нее носом, когда мама врывалась вечером в детский сад, приседала и крепко, весело обнимала ее.
Шапка пахла ветром, снегом и загадочной взрослой жизнью.
Ада метнулась в прихожую, достала свою зимнюю шапку, легкую, маленькую, и сжала в руках, уткнулась носом. Не то. Мягкое вместо жесткого ободка, гладкое вместо лисьего меха, и запах — залежалый внутришкафный холод. Воспоминание таяло, как снег в духоте детского сада.
Превращалось в слезы.
В ту ночь Аде снился север, снег, рога троллейбусов, задранные в звездное небо, как стебли бледно-зеленых растений, и отсутствие, отсутствие чего-то ломилось в голову, и слышно было, как что-то зовет ее издалека, тихо-тихо, безъязыко, шепотом неплотно закрытой форточки в ветреную ночь.
