Сосед опять что-то сверлил.
Прижав ладони к вискам, Алеся выдыхала сквозь стиснутые зубы и произносила хрипловато, еле слышно: «Тиш-ш-шины бы. Тиш-ш-шины». Шипучесть этого главного в её жизни слова напоминала о дожде, доигравших пластинках и сломанных телевизорах. «Ш-ш-ш-ш-ш», — длила Алеся, зажмурившись.
Головная боль отступала, как волна.
Алеся жила на третьем. Сталинка была романтичной, но ветхой, полной стучащих труб, гудящих кранов, скрипучих окон, мертвых шепотков, сосед с четвертого долго и безнадежно делал ремонт, сверлил, пилил, молотил что-то, ругался, о чем-то протяжно взывал к Богу. Сталинка сносила это безучастно и продолжала гнить.
Алеся тоже.
Шел дождь, в стране исчезали люди. Алеся была из интеллигентной семьи, половину которой в свое время расстреляли и закопали где-то в лесу. Вторая половина получила в наследство пулевую продырявленность душ. Алеся работала удаленно, днями напролет сидела в кухне с ноутбуком, а после работы лежала на бабушкином диване и смотрела в потолок. Там были трещины и пыльная люстра, на которой однажды кто-то повесился. Тень от люстры покачивалась, дом полнился щелями, полными памяти, как мышиными норами. Алеся представляла, что лежит где-то в горах, где дивные рыжие коровы бродят в тумане и жуют, жуют траву, глядя на мир чуть изумленно и нежно, и чертополох розово и колюче шевелится на ветру, и небо близко.
Алеся надевала бабушкин цветастый халат и становилась привидением, заваривала кофе и сонно проходила сквозь стены, смотрела в зеленую дождливую тень за окном и видела там свое отраженное лицо, и не отличала его от лиц других женщин, живших и умерших здесь. Ей приходилось возвращать себе материальность, чтобы ходить в магазин и аптеку и встречаться иногда с людьми, нечасто, из инстинктивного стремления поддерживать иллюзию нормальности.
Иногда на гулкой лестничной клетке она встречала соседа. Он ей улыбался, и эта улыбка была как звук, который слышишь из-под воды, какой-то приглушенной, далекой. Глядя на соседа, Алеся видела ведра, сверло и молоток.
«Хотите, я починю вам кран на кухне?»
«Хотите, смажем вам двери?»
«Давайте я отремонтирую ваши шкафчики?»
Алеся хотела, чтобы он оставил кран в покое, ее в покое, весь этот бедный усталый мир в покое — пусть покроется плесенью, пойдет трещинами, рухнет. Сосед упрямо заходил за солью. Алеся отсыпала соли, у нее еще оставалась соль.
Однажды за соседом приехали на милицейской машине, страшно шумели, ломая дверь, Алесе было так плохо, что она даже расплакалась и впервые не смогла пройти сквозь стену, зацепившись чашкой с недопитым кофе за поблекшие обои в цветок.
Потом стало тихо. Только дождь шел и шел за окном, а где-то за его ровным шумом громыхающей командорской походкой шла история.
Кроме репрессий была еще коррупция, и Алеся продала квартиру — в историческом районе они уходят быстро — каким-то существам с человеческими лицами, но без человечности внутри. Алеся не пожалела им квартиры, ведь шкафчики были не починены, двери не смазаны, кран ревел, как раненый слон, и только соль в кухне хранила былой уют, как прошлогодние огурцы.
За вырученные деньги Алеся извлекла соседа из тюрьмы.
Был тихий осенний день, когда они встретились в кафе. За высокими окнами шумел проспект, пестрели празднично клумбы и флаги. Сосед рассказал о надежде что-то поменять и спасти. Алеся рассказала о старых-старых существах, которые живут в темноте под лестницей, и о том, что весной подвалы затапливает кровью.
Солнце в тот день было нежным и прозрачным, как грушевый компот.
Потом Алеся уехала в горы. Там, в съемной комнатке с видом на яблоневый сад, она писала книгу о женщинах, которые жили в ее квартире на третьем, пока мужчины жили, но чаще все-таки умирали где-то еще. Всех этих людей она привезла в горы с собой, дырки от пуль в душе тянулись хорошо, каждая вмещала по паре родственников или знакомых.
Сосед – Саша — слал фотографии отремонтированных шкафов и часто спрашивал: ну как ты? В горах было тихо. Только ветер завывал иногда, напоминая об оставленных позади кранах. Лес вздрагивал и шептал: “Ш-ш-ш-ш-ш”.
